У меня впереди вечность… Я лежу на раскладушке в саду, это на даче где-то под Москвой, участок весь зарос сиреневыми кустами, старыми яблонями, черемухой. Мне пять лет и моя семья (сейчас это слово мне странно и непривычно писать, но тогда она была – большая семья, где я была единственным ребенком) считает, что детям нужен послеобеденный сон на свежем воздухе. Все еще живы. Живы двоюродные сестры моей бабушки, тетя Нина и тетя Шура. Одна из них всю жизнь работала в библиотеке, другая – воспитателем в детском саду. В 1938 году они, тогда молодые и смешливые девчонки, сидели на подоконнике своей комнаты в коммуналке и смотрели парад. Прямо из окна – коммуналка была в переулочках возле Красной площади. Когда на площадь выехал Ворошилов, младшая, полненькая и смешливая Шура сказала сестре: Смотри, как он растолстел! Сидит на лошади, как баба. Через два дня за ними пришли, и они провели в лагерях 18 лет. Соседка по квартире очень хотела заполучить их комнату. Но сейчас все позади, они живы, хоть и старухи, и они тут, с нами, на даче. За стол к вечернему самовару садятся и две моих бабушки. Мамина мама большая, высокая, с полной грудью, очень спокойная, очень властная, глава семьи. Папина мама – еврейка, маленькая, сухая, с огромной. красивой даже сейчас гривой черных прямых волос. Когда она их распускает на ночь, пряди змеятся и покрывают все ее тело до бедер. Она тоже отсидела в лагере 20 лет, как жена врага народа. Теперь она – старый большевик, ей дали квартиру в Москве и паёк – набор продуктов отличного качества и по копеечным ценам, которого хватает и ей, и всей нашей семье. В магазин мы ходим за хлебом да за картошкой. Мои родители относительно молоды – им по 45 лет, и хотя уже формально в разводе, живут еще вместе – ради меня, ради того, чтобы не делить огромную старую родовую квартиру в Денисовском переулке, ради того, чтобы всем вместе вечерами пить чай из самовара летом на старой даче. Отец проводит отпуск в Крыму, ходит в конные походы по горным тропам, но на выходные летом приезжает на дачу. Мама тоже не живет на даче постоянно – ездит в отпуск на теплоходе, или к Балтийскому морю в Палангу. Но в выходные все собираются здесь. Чай пьют за столом, вкопанном прямо в землю под яблонями. Сейчас июнь, и яблони в цвету, и пахнут сладко и сильно. На стол накрывает няня Рая. Она всегда со мной, с моего рождения и до своей смерти, которая придет не скоро. Она останется со мной дольше всех из старшего поколения. Ей помогает дед – я привыкла его так называть, хотя он - дядя моей мамы, брат бабушки. Он самый добрый, он мне разрешает все, и поэтому его не часто отпускают со мной гулять – приходим мы не в срок, и перемазанные по уши. Всю жизнь он любит Раю и помогает ей во всем, и она его любит, но они не вместе – моя бабушка ни за что не разрешила бы младшему брату жениться на прислуге, а никого другого он не хотел – вот и прожил холостым в семье своей властной сестры. Не жаловался, не сердился. Да и няня тоже. Так ведь барыня решила, а неправа она быть не может. А мне пять лет. Я лежу на старой раскладушке в тени деревьев, сад благоухает, поблизости слышны тихие голоса деда и няни, звякание чашек, и уже начинает тянуть дымком – разожгли самовар на сосновых шишках. Я полусплю, в просветах между ветками мне видно небо, белые облака плывут по нему вроде бы медленно, но, если присмотреться – так быстро, что захватывает дух от этой скорости и высоты. Мне пять лет, я еще ничего не знаю о смерти, у меня впереди вечность. Очень скоро я сначала узнаю, что есть смерть, а потом, одного за другим, потеряю всех, кто собирается этим летом за столом в саду под яблонями.
И только в самом конце жизни, оставшись совершенно одна, со старым псом и небом, видном мне теперь постоянно в широких окнах моей квартиры, я пойму, что вечность всегда впереди. Потому что любое мгновение, которое ты сумеешь почувствовать и ощутить полностью, можно поместить в прозрачный стеклянный шар. Я научусь создавать эти шары, правильно и бережно упаковывать счастье и горе, разлуки и встречи, закаты и радуги. И сколько бы ни оставалось у меня времени – пять лет, год и месяц – это все равно вечность, потому что вечно живы миры в стеклянных шарах, потому что миг можно переживать бесконечно. Это мои сокровища, и я откуда-то абсолютно уверена, что это – мои подарки господу, всё, что я захвачу с собой, и когда час настанет - протяну ему множество этих мгновений – вот, господи, бери, держи крепче. Этот, красный с черными разводами – он очень ценный, он дорого мне обошелся, это площадь одного маленького городка, усеянная трупами и битым стеклом, городка, жителей которого ты, в милости своей непознаваемой, уничтожил до последнего человека. А этот, голубой с белым… ох, этот голубой с белым…) Это новогодняя ночь на старой даче, когда мы так любили друг друга, что тело моё содрогалось и пело, казалось, десятки раз. А потом муж мой уснул, и проспал всю новогоднюю ночь, а я сидела у маленькой печки, подбрасывала дрова и смотрела на жаркий огонь, и выходила на крыльцо, в темную густую синеву, и смотрела на колкие белые звезды и думала о тебе… А этот, фиолетовый… видишь, какой густой и плотный цвет? Это последний. Там усталая старуха, она ждет с нетерпением встречи с тобой, и думает, что же она тебе скажет при встрече – чем оправдает свою нелепую жизнь. И ничего не находит – ничего, кроме этих сокровищ, которые всю жизнь для тебя собирала. А этот, зеленый, с прожилками солнца - самый дорогой, самый главный – это лето на подмосковной даче. Мне пять лет, я сплю в саду под сиренью, все еще живы, я ничего еще не знаю ни о тебе, ни о смерти, и у меня впереди вечность.
_________________ В жизни максималиста чрезвычайно мало справедливости...
|